Я запуталась, была напугана, а Седой смешал все карты окончательно. Зачем я ему в качестве вестника? Или демоны могут обращать не только в торговцев душами? Зачем этот спектакль с возвращением к прежним временам? К кольцу на его пальце?

Злость схлынула, сломанный артефакт немым укором валялся на полу. Более бессмысленного выплеска эмоций, чем гнев на деревяшку, придумать трудно. Я стала поднимать обломки, надо при случае найти плотника. Фасад треснул, железное колечко отлетело, дно ящика разломилось надвое. Я собирала куски один за другим, чтобы отнести в угол комнаты. Подняла разломившееся дно, нахмурилась и присмотрелась внимательнее, чувствуя, как замершее сердце начинает ускорять ритм.

Столик сделали в те времена, когда о ДСП и слыхом не слыхивали. Дно ящика состояло не из одной, а из двух тонких положенных друг на друга досок. Материал был пористым и очень легким. Древесина, скорее всего, местная, наша тяжела и прочна, и колотить бы мне ей о стены пока руки не устанут. Эти же доски были сломаны, а между ними выглядывал уголок коричневой бумаги. Прикрепи его неизвестный просто ко дну, Борис нашел бы тайник в первый же день, но кто-то постарался спрятать бумажку получше, продублировав дно.

Я потянула за уголок и вытащила на свет большой конверт, явно сложенный вручную. Не заклеенный и не подписанный. Бумага сломалась в трех местах, прежде чем удалось извлечь содержимое. Слава святым, это было не очередное слезливое письмо из прошлого, это была сложенная вчетверо ткань. Шелк, если не ошибаюсь.

Разворачивая тонкий платок, я ожидала всего, что угодно, от засушенного цветка, до порции яда, но все равно оказалась не готова к действительности. Вскрикнула и уронила находку на ковер. Под гладкой скользящей тканью скрывался живой огонь, брызнувший подвижными бликами во все стороны. Я вытерла о халат повлажневшую ладонь, протянула руку, отдернула и протянула снова.

В шелковый платок было завернуто перо. Нереальное, переливающееся золотыми всполохами перо. Оно было совсем негорячее, хотя огонь танцевал по его краям словно живой. Я была не в силах оторвать глаз от разбегающихся искр. Наверное, так себя чувствовал герой сказки, державший в руках перо легендарной жар-птицы. Жаль, что они в нашей тили-мили-тряндии не водятся. Зато водится кое-кто поопаснее, например, фениксы, за спинами которых разворачивались полные огня крылья. Я набросила на перо шелковую тряпку, чтобы спрятать от глаз эту обжигающую красоту, и снова замерла.

Ткань была не просто оберткой, платок не был платком. Он был холстом, не тем плотным материалом, что полюбился художникам, а тоненьким шелковым полотном, расписанным легкими четкими штрихами. Картина, удивительная в своей нереальности. Миловидная женщина с короткими волосами обнимала за плечи двух белоголовых мальчишек. Рядом наклонив голову, стояла тоненькая девочка с такой же, как у матери, стрижкой. Сколько ей лет? Десять? Одиннадцать? Двенадцать? Вряд ли больше.

Фон был не прорисован, только эти четверо. Мать и трое детей. Нинея Седая, Кирилл, Игнат и безымянная девочка, принесенная в жертву во славу рода. Я знала это и раньше. Но одно дело знать, а другое смотреть в ее светлые, как у братьев, глаза. Несколько минут я не могла пошевелиться, потому что было еще кое-что, поразившее сильнее остального.

Мальчишки, которых обнимали материнские руки, были совершенно одинаковыми. Близнецы. Одинаковые лица, одинаковые позы, глаза, черты лица. Только если внимательно присмотреться, тот, что справа, казался более недовольным, тогда как тот, что слева, смотрел вперед прямо и равнодушно. Что это, дрогнувшая рука художника или мастерство, с помощью которого он передал единственное отличие мальчишек? Уверена, равнодушие одного из них я видела в этой комнате не далее чем пять минут назад.

Стены овального зала памяти на третьем этаже все еще были увешаны портретами. Там почти ничего не изменилось, только убрали постамент, на котором лежало жало Раады.copy right hot novel pub